«Дачники» («Summerfolk»)

В берлинском театре "Шаубюне" состоялась премьера спектакля по пьесе Максима Горького "Дачники" в постановке Алвиса Херманиса. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ. 

Браться за "Дачников" Максима Горького в берлинском театре "Шаубюне" — это примерно то же самое, что ставить заново "Мещан" того же автора в БДТ имени Товстоногова или, скажем, "Доброго человека из Сезуана" в Театре на Таганке. Дело в том, что почти 40 лет назад в "Шаубюне" пьесу Горького ставил Петер Штайн и тот спектакль вскоре стал легендой — едва ли не главным событием не только в карьере режиссера, но и в послевоенной истории немецкого театра. "Дачники" не просто явили миру один из лучших актерских ансамблей прошлого века, они стали важнейшей рефлексией на революционные события в Европе конца 1960-х годов. Даром, что Горький были поставлен в стиле скрупулезной исторической реконструкции, отсылающей к школе русского психологического театра и игре "по Станиславскому" — так, во всяком случае, принято считать.

Собственно говоря, на вызывающе смелый поступок теперь решился не режиссер, а театр, сам предложивший сейчас много работающему в Германии Херманису вступить в диалог с историей. Так что до современного берлинского контекста, с которым сегодня "Дачников" соотнести сложно, режиссеру особого дела не было — гость есть гость. Он увидел пьесу Горького глазами человека, который больше любит погружаться в прошлое, чем препарировать настоящее. Алвис Херманис вынул из "Дачников" весь социальный запал и решительно отказал автору в делении героев на безнадежных, самодовольных обывателей и потенциальных бунтовщиков.

Какой там бунт, какое предчувствие революции, если персонажи "Дачников" оказались вовсе вынутыми из времени, похожими на призраков, вновь обживающих полузабытое пространство. Где-то в окрестностях Петербурга театральный художник Кристина Юрьяне набрела на заброшенное поместье знаменитой семьи Фаберже, разоренное и полуразрушенное в советские годы,— оно и вдохновило сценографа. Теперь на широкой сцене "Шаубюне" воспроизведена огромная гостиная когда-то построенного в стиле модерн дома: о былой роскоши еще напоминают капризные изгибы дверных рам, но краска на стенах давно облупилась и обсыпалась, стекла разбиты, пол загажен, посреди комнаты стоит старая ванна, повсюду разбросаны рваные книги, тускло светятся грязные окна в потолке. Этот огромный павильон можно долго и внимательно разглядывать, но самое главное ощущение приходит сразу же — погибшая великая цивилизация, смерть и тлен.

О каком предощущении катастрофы можно говорить, если здесь, в этом сценическом мире, она уже давно случилась. Персонажи Горького в спектакле Херманиса напоминают тени, которым вдруг дан шанс дострадать и доспорить, долюбить и доревновать, в конце концов домучить друг друга — и надо ли пояснять, что любое из их намерений оказывается неосуществимым. В пьесе Горького герои непрерывно объясняются, выясняют отношения и обсуждают друг друга — у Херманиса ни для кого нет никаких тайн. После окончания своего эпизода герои остаются на сцене, многие в изнеможении падают на пол и словно засыпают до конца действия или до своего следующего "появления". Кто-то читает, хоть бы и сидя в ванной, кто-то просто спит, кто-то слоняется по второму этажу дома, кто-то пьет. По большому счету всем им нет никакого дела друг до друга — как тем, кто просто коротает вместе вечность в заколдованном мире. Такую "окраску" Горького видеть неожиданно, тем более что некоторый всплеск интереса к нему в Германии обусловлен именно сегодняшней социальной проблематикой.

Новые берлинские "Дачники" лишены проблематики совести, ответственности и компромисса. Так, Марья Львовна (Юдит Энгель) у Херманиса похожа на сомнамбулу, а Влас (Себастиан Шварц) превращен в неврастеника. Эскапистка же Калерия (Ева Мекбах), которую традиция предписывает играть карикатурной декаденткой, не вызывает никакой иронии и читает стихи Зинаиды Гиппиус, а Суслов (Урс Юкер) из апологета обывательских ценностей стал героем страдающим, уязвленным, вызывающим сочувствие: его жена Юлия (Луизе Вольфрам) долго и упорно изменяет ему прямо у него на глазах с убогим, ущербным конторщиком Замысловым (Давид Руланд). Впрочем, понятие "измена" может быть применено к "Дачникам" весьма условно: пары, супруги или любовники, здесь то и дело пытаются совокупиться, но вместо страстей у всех выходит какая-то комически изнурительная возня.

Алвис Херманис резко делит горьковский мир на мужской и женский — особенно наглядным это становится в начале второго акта, когда все женщины, переплетаясь телами, соединяются на диване в текучую, томную композицию. Она точно рифмуется с интерьером и словно фокусирует ритм и вкус этого томительно-изысканного спектакля. Вдруг кажется, что дом похож не на засохшую руину, а на затонувший корабль, что над мутными окнами — толща воды, что словно растворенная в сценической среде зелень — от водорослей, и не загробное царство показано в "Дачниках", а подводное. Здесь все женщины — русалки, а все мужчины — утопленники, потому и не суждено ничему между ними произойти.

Эпиграфом к спектаклю могла бы стать фраза из пьесы Кости Треплева: "все жизни, свершив свой печальный круг, угасли". Нет ни угроз, ни надежд. Спектакль начинается с неудачного покушения: Басов (Инго Хюльсман) пытается удавиться электропроводкой, но вместо этого в доме зажигается свет и начинается действие. Заканчиваются же "Дачники" констатацией доктора Дудакова "никто не умрет", и неясно, чего в этом утверждении жизни больше — радости или сожаления. Все они действительно давно уже умерли и поэтому не замечают живого — настоящую собаку, которая весь спектакль бегает по сцене, никто так ни разу и не приласкал.

 Роман Должанский. «Русалки и утопленники» // Газета "Коммерсантъ", №241 (5026), 20.12.2012