«Парсифаль» («Parsifal»)

Великий грешник Рихард Вагнер в конце жизни создал своё главное произведение – оперу “Парсифаль”, музыкальное Евангелие, которое несет весть о спасении тем, кто способен к состраданию, раскаянию и поклонению традиционному ритуалу жизни.

Всю жизнь Вагнер пытался уйти от канонического католичества и создать свою новую религию. И в подаренном ему ценой самостийности целого государства Баварии байрейтском Фестшпильхаузе он создал “Парсифалем” алтарь самому себе.

Почти 150 лет стекаются люди к этому алтарю каждое лето, но если тетралогия “Кольцо нибелунга”, другое байрейтское творение композитора, может похвастаться интересными интерпретациями, то “Парсифаль” всегда застревает между желанием придать ему новые смыслы и традиционным ритуальным представлением о том, какой должна быть инсценировка этой оперы. Даже таким ниспровергателям оперной рутины, как Петер Конвчиный или Кшиштоф Варликовский на разных сценах и в разное время не удалось записать постановку “Парсифаля”в свой победный актив.

Сам факт постановки последней оперы Вагнера русским режиссером Дмитрием Черняковым рука об руку с самым именитым на сегодня интерпретатором творчества композитора Даниелем Баренбоймом уже вызывал удивление и настороженность немецкой аудитории. Но премьера, состоявшаяся в в минувшую пятницу в Шиллер-театре, где на время реконструкции живет Государственная опера Берлина, показала, что Черняков может как раздражать публику, так и восхищать ее. А восхититься было чем.

История “чистого простеца”, спасающего от гибели хранителей Грааля, очищена режиссером от наносной шелухи, ложного пафоса, запутанных идей, в которых сам композитор и автор либретто, нередко путается, подменяя страдания Христовы страданиями вполне земных людей, а библейские ритуалы – практически языческими. В общем, уже после премьеры отцы церкви могли бы назвать эту оперу надругательством над католической церковью. Но тогда церковные иерархи, как понятно сегодня, были умнее.

Пафос никогда не интересовал Чернякова, ни в одном из своих спектаклей он не оставлял ничего необъяснимым, запутанным, отданным на откуп основной идее оперы. Вообще, если честно, то я даже не понимаю, почему некоторые зрители так активно не любят спектакли Чернякова, ведь в его интерпретации многое из оперного мейнстрима становится объяснимым, а потому понятным. Вот и в “Парсифале” мы видим настороженное отношение режиссера к обществу рыцарей Грааля, некой мужской секте, которая – подумать только – живет ради одного: каждый день лицезреть два священных предмета. И тому, кто им помешает будет очень плохо.

Сект, подобных этой, теперь мы знаем немало, их воздействие на людей двусмысленно, поэтому режиссер пытается понять, насколько для данной группы людей важны чувства и вера других. Ничего не ускользает от внимания Чернякова: роман Кундри и Амфортаса, у Вагнера превратившийся в потерю волшебного копья, есть смысл существования странной девы-провидицы.

Ключ ко всему спектаклю – во втором акте, где девы-цветы превращаются в многочисленных и любимых дочек Клингзора, а Кундри – самая старшая, самая любимая, уже почти желанная дочь злого волшебника.

Да и волшебник этот скорее выглядит скучным и плодовитым бухгалтером, вожделеющим славы и плотской любви. Отнять у него копье – раз плюнуть. Любой рыцарь Грааля мог давно это сделать. Но они – живущие в плену сомнительных ритуалов, пьющие кровь из раны Амфортаса, пересказывающие друг другу одни и те же истории, слепцы, ведомые манипулятором-Гурнеманцом – не способны на поступки. Их удел болтать о прошлом, разглядывать устаревшие диафильмы с мировой премьеры “Парсифаля” в Байрейте, которые отражаются на экране с помощью проектора.

(Кстати, мало кто знает, что русский след в “Парсифале” все же есть: художником-постановщиком при Вагнере в Байрейте был сын поэта Жуковского).

Два мира – плотский Клингзора и псевдовозвышенный Гурнеманца – традиционно противопоставленных в европейской культуре во все времена – объединяет случай, появление абсолютно не посвященного во все эти перипетии типичного обросшего “бэкпэкера”, такого американского студента-туриста, каких можно встретить массу летом в туристических центрах Европы. Полно их и в знаменитом и популярном среди даже русских туристов монастыре Монтсеррат, что под Барселоной, который и стал прообразом вагнеровского Монсальвата.

Вот такой человек в шортах, застиранных майках, с огромным рюкзаком, полным туристического снаряжения и грязного белья, и играет невольную роль спасителя и избавителя. У этого Парсифаля самого за спиной непростое прошлое: гибель матери, ставшей свидетелем его первого сексуального опыта, бегство из дома, о котором ему всегда напоминает материнский подарок, притаившейся на дне рюкзака: рыцарь на фарфоровой лошадке, крутящийся вокруг своей оси. Завораживающее вращение может и теперь вернуть ужасные воспоминания, которые современный “чистый простец” почти смог забыть.

В этом мире, где никто не чист и не идеален, любые разговоры об избавлении от грехов, спасении мира, только пустой звук. Поэтому Черняков бросает всю “мощь сострадания” – тоже любимое выражение Вагнера – на героев, этих живых людей. И поначалу зрителям жалко почти всех персонажей оперы: старца-Титуреля, который хочет продлить жизнь, разглядывая ритуальную чашу, его сына Амфортаса, чьей кровью каждый раз чашу наполняют, влюбленную в него Кундри, которая не может порвать так просто и со своим отцом-Клингзором, и самого Клингзора, который мечтает сбагрить своих цветочных дочерей замуж за рыцарей, которые вовсе не интересуются женщинами. Да и самого Парсифаля, прячущегося от самого себя в дешевых туристических хостелах.

Черняков – тонкий психолог, каждому из певцов он придумывает мотивацию, черты поведения, смысл существования на сцене. Даже исполнители маленьких ролей наделены специфическими чертами характера, никто не стоит на сцене столбом, рождаются отношения между людьми, которые адекватны жизни.

Сострадание заставляет взглянуть иначе на традиционных вагнеровских персонажей. Отбросив канонические маски, навязанные нам за долгие годы, мы понимаем, что рыцарство, как любое закрытое общество консервативных верующих, не так возвышенно и прекрасно, а взывая к состраданию, они унижают, приносят физическую боль тем, кто не готов следовать их ритуалам. Вся история человечества в их обрядном зале, откуда люди готовы пойти на бой с неверными, разрушая и сжигая все на своем пути.

Еще страшнее выглядит Гурнеманц, эдакий серый кардинал Грааля, который зомбирует всех вокруг своими сказками о великой миссии, но готов всадить нож в спину Кундри, когда ее плотская любовь отвлекает Амфортаса от служения культу Чаши и Копья. И только Кундри, которая борется за свою любовь всеми силами, всеми своими нехитрыми женскими способами, предстает настоящим человеком, способным к истинному состраданию, жаждущую настоящей любви, готовой принести себя в жертву любимому человеку.

Надо сказать, что Черняков очищает вагнеровский сюжет и от этого противопоставления мужского и женского начала, всех этих вагнеровских словечек в мужском и женском роде, которые он так любил. Его интересует не сексуальная символика, а человеческие отношения, не предметный фетишизм, а поиск настоящего смысла жизни. Поэтому и счастливого конца, который был таким сомнительным у самого Вагнера, больше не существует.

Сектанты достигают экстаза ценой смерти, Парсифаль находит мнимый смысл жизни, но мы уверены, что его прошлое его настигнет. Смерть Кундри больше не становится очищающей, ведь мы потеряли единственного человека, который на самом деле мог и умел любить, сострадать, исцелять. Финал, в котором Кундри сливается со своим возлюбленным Амфортасом в долгом поцелуе, кончается убийством единственной женщины. Гурнеманц не хочет смены власти, не хочет очищения и прощения, он вновь и вновь переживает и пережевывает прошлое, и ему только его хочется сохранить.

Спектакль Чернякова не про Россию, в нем ничего русского не найти. Но он и о нас, нашей стране сегодня. О времени, когда ритуалы и пафос побеждают любовь, жизнь, когда идеология заставляет людей перестать думать, и по-вагнеровски принимать все, что необходимо власти, на веру.

Отдельное спасибо хочется сказать Даниелю Баренбойму, я никогда не был его поклонником, да и такие медленные темпы могли бы разрушить всю ткань этого невероятного спектакля. Но маэстро удается балансировать на грани, когда все же каждая минута этого почти шестичасового действия ( с двумя антрактами) превращается в огромное удовольствие. Ведь насколько сомнительны и путаны вагнеровские идеи, настолько прекрасна его музыка.

Из певцов ровного ансамбля хочется отметит Аню Кампе, выдающуюся Кундри, которая пела больной, о чем зал предупредили. Но удивительное слияние с замыслом режиссера родило великий образ, в котором уже были не важны отдельные вокальные прорехи. Надо сказать, что в следующем году именно в этой инсценировке попрощается с партией Кундри великая вагнеровская примадонна Вальтрауд Майер.

Премьера “Парсифаля” в Берлине прошла невероятно, многочисленные крики “браво!” перекрыли знаменитое немецкое “бу”. Людей, которые были не готовы поменять свое представление об опере Вагнера под влиянием русского режиссера, осталось мало. Не зря же даже на афише спектакля можно увидеть не певцов или дирижера, а фотопортрет режиссера. Это говорит о многом.

Премьера прошла в субботу за две недели до Пасхи, в Германии “Парсифаль” это традиционно пасхальный репертуар. Но чудо “Святой Пятницы”, которым заканчивается опера Вагнера, снизошло на зал, и публика с удовольствием принимала певцов, оркестр, дирижера, и постоянных соавторов режиссера: художника по костюмам Елену Зайцеву и художника по свету Глеба Фильштинского. Вместе с Дмитрием Черняковым они прошли этап, когда им доверяли только постановки русских опер. Теперь им по плечу любой репертуар, и нам стоит гордиться тем, что русской команде доверяют постановку таких опер, как “Парсифаль”!

А впереди – “Лулу” Альбана Берга, знаковая немецкая опера ХХ века, премьера которой пройдет 25 мая в Мюнхене.

Журавлев В. Мощь сострадания // ClassicalMusicNews.Ru (30.03.2015)