Повесть "Двойник", которую сам Достоевский назвал "Петербургской поэмой", продолжает тему пушкинского "Медного всадника" и гоголевской "Шинели" — тему маленького человека, обреченного на гибель в городе бессердечных людей и кошмарных фантомов. Сам Валерий Фокин называет "Двойника" второй частью своей питерской дилогии. Первую часть, "Шинель", режиссер выпустил в 2004 году в "Современнике" с Мариной Нееловой в роли Башмачкина. Герой актрисы Нееловой, движения и звуки голоса которого были выверены до микрон, казался ожившим персонажем мультфильма Юрия Норштейна. Отточенный по форме спектакль по сути был чередой застывших картинок.
Эта отточенность, таящая в себе некую застывшую безысходность, есть и в "Двойнике". Спектакль напоминает драматический балет, партитура которого витиевата, но однообразна. Связь сюжета Достоевского с сегодняшним днем прочерчена немного насильственно. "Я такой же, как и вы!" — обращается в прологе сидящий в партере Голядкин к окружающим зрителям. Первая сцена — торжество по случаю именин Клары Олсуфьевны, дочери покровительствующего Голядкину начальника,— напоминает советский парад пловцов. Гости в купальных костюмах и шапочках по пояс утопают в зеркальном полу (зеркала — главная деталь оформления, придуманного Александром Боровским), хором скандируя текст Достоевского, издевательски описывавшего высший свет. В департаменте же чиновники, выстроившись на авансцене, проделывают танцевальные па, декламируя стихи про важность и неприкосновенность своего племени. Солистом в их зловещем танце становится невероятно пластичный Двойник, то есть Голядкин-младший. Из общего ритма выбивается лишь Голядкин-старший, дергающийся как сломанная марионетка.
Действие превращается в ряд массовых сцен, суть каждой из которых — изощренные издевательства, которым подвергает героя общество, подстрекаемое мерзким бесом Голядкиным-младшим. Когда в очередной раз появляются дамы в черных платьях с похоронными розами, а Его превосходительство (Семен Сытник) предстает в образе попугая, вцепившегося руками-лапками в погребальный венок, думаешь, что Голядкин-старший обретет, наконец, покой. Но нет — впереди еще череда похожих сцен. Так что, когда герой, обряженный в смирительную рубаху, погружается в зеркальный люк, а какой-то молодой человек в бельэтаже кричит, как прежде Голядкин: "Господа, я такой же, как и вы. Я иду особой дорогой, у меня своя, частная жизнь..." — веришь, что сейчас действие начнется заново.
Алла Шендерова // Газета "Коммерсантъ", №58 (3875), 08.04.2008
