«Вий»

Взрослых без детей в БТК не приглашали со времен Виктора Сударушкина, выдающегося шестидесятника, который ставил в кукольном формате Зощенко, Маяковского, Достоевского, Шукшина, Гашека. Теперь в театре кукол установили выгородку вроде дачного сарайчика с целой очередью святых в рублевском стиле на стенах, и режиссер Руслан Кудашов панибратским тоном предложил взрослому аншлаговому залу разделить с ним и артистами волнение и нервы премьерного спектакля. В исполнении любого другого режиссера такой пролог прозвучал бы неприлично. Но Кудашов приучил публику к такому обращению: в его собственном кукольном театре «Потудань» все спектакли пронизаны ровно интонацией интеллигентского панибратства. Она допускается, потому что по сцене ходят куклы Алевтины Торик и Андрея Запорожского с глазами героев древнерусских икон и в движениях персонажей страдания и боли не меньше, чем в позах умирающего лебедя Ульяны Лопаткиной. В спектаклях допускается присутствие ангелов и другие свидетельства высшей справедливости. Так что, увидев вереницу нимбов на сцене БТК, я приготовилась выслушать долгую молитву о душе философа Хомы Брута, загубленного красавицей-покойницей-ведьмой.

Молиться не пришлось. Стоило погаснуть свету, со стен зашуршало: «Чичер — ячер — на вечер, кто не был на пиру, тому волосы деру с кровью, с мясом, с печенью-перепеченью». Между иконами заползали чертенята, похожие на гремлинов. Так шуршали летучие мыши в «От заката до рассвета» за секунду до превращения в вампиров. У Кудашова нечисть тоже вырастает до человеческого размера — через пять минут сквозь стены просачиваются три чудища (актеры в масках и хламидах), три модификации голливудского «Хищника». Воплощения зла социологизированы: их кликухи и функции — Вожак, Канцелярист, Шестерка — взяты из бандитского сериала. Это они спрятаны под всеми остальными масками спектакля. Маг театрального освещения Глеб Фильштинский заполнил сарайчик густым дымом цвета клюквенного сока — он сочится из всех щелей и застилает глаза, как кровавая пелена застит экран в 3-D-стрелялках. Жертву злодеев — философа Хому Брута — играет Денис Пьянов. У него выходит самый органичный и непротивный из всех виденных мною доселе на сцене пьяниц. К антракту уже понимаешь, что режиссер рассчитывал на большее, чем ассоциации с компьютерной игрой, от которой человек не может отключиться. Замкнутый сарайчик, откуда вопреки здравой логике не выходит Хома, — это коробка сознания, переполненная всеми сегодняшними страхами. Горилка работает как вирус: пьешь, чтобы забыться от страхов, — пьяный ум производит новые кошмары. Старушенция, что пустила переночевать Хому в одинокую избушку, едва зайдет солнце, морщинистым лицом заслонит окно, а ручищами обхватит стены и будет тянуться до Хомы. Такой враг стоит трех назгулов на парящих драконах, и это — ювелирная ручная работа техников, кукловодов и осветителей.

Дальнейший сюжет известен: Хома исколотит старуху, та обернется дочкой сотника и перед смертью завещает семинаристу Хоме Бруту отпевать себя три ночи подряд. Концовка у Кудашова имеет две составляющих: банальную и актуальную. Банальная: «красные глаза дьявола», спроецированные на задник, окажутся глазами самого мученика Фомы — наш вий, стало быть, живет внутри нас. Актуальная: когда «хищники», отбросив с дороги тело Фомы, заводят свое «чичер-ячер», понимаешь, что прошел сеанс изживания страхов по старому детскому рецепту, который предлагает наприглашать знакомых, выключить свет и зашептать с нарастанием: «В черном-черном лесу стоит черный-черный дом, в черном-черном доме стоит черный-черный гроб, в черном-черном гробу лежит черный-черный мертвец…» Главное в этом хорроре — финал
 

Жанна Зарецкая // Афиша. 2 ноября 2005 года