«Гамлет - начало»

© Фотографии - Борис Тополянский 

Нынешний «Гамлет» сперва очень тих и немногословен. Фильштинский намеренно пропускает многие реплики. Мы точно знаем, что в тот или иной момент должен сказать Гамлет, или Гертруда, или Клавдий, но ожидаемых слов нет. Изменение последовательности сцен, сочетание прозаического и стихотворного текста, значительное его сокращение помогают искать новые смыслы в этом культурном палимпсесте. 

Нам предлагают одну из возможных версий развития событий. Спектакль заканчивается не смертью Гамлета и приходом Фортинбраса, а написанием «Быть или не быть».  Гамлет-поэт (Вячеслав Коробицин) свершает путь к рождению монолога. Это будет выстраданное в процессе жизни/спектакля стихотворение романтика из Виттенберга. Если место рождения поэта не та местность, где он физически появился на свет, а та, где страсть к рифме возобладала над всеми прочими страстями, — у Гамлета это Виттенберг. Акцент на том, что Гамлет — студент, оправдывает прямое столкновение романтических юношеских грез и «грубой реальности». Попав на сцену, где нагромождение стульев слегка прикрыто черной тряпицей и зеркала занавешены абы как, наблюдая этот траур на скорую руку, Гамлет на мятом клочке записывает какие-то строки, отдельные куски пока умозрительных, не обеспеченных собственным жизненным опытом мыслей. Гамлета-наблюдателя очень быстро сменит агрессивный Гамлет, готовый нападать, сопротивляться. И только изредка, как тающее воспоминание о месте, где был счастлив, появляются девушки в белых платьях — Музы Виттенберга. 

Реальность, конечно, надругалась над мечтами — Музами Виттенберга. Их мелодия все тише. Их появления все реже. Бал после свадьбы Клавдия и Гертруды оборачивается сценой глумления подданных короля над «сахарными» девушками. Они, Музы, сопротивляются, как могут, но ослабевают. И кривляющиеся фрачные черти (придворные Эльсинора), торжествуя, уносят добычу за сцену. В борьбе двух начал, светлого и темного, светлые проигрывают. Ясноглазый Гамлет в белой рубашке и черных брюках сочетает в себе и белое и черное, как, впрочем, почти все персонажи постановки. Прямолинейность подобного расклада (в каждом намешано и хорошее и плохое) не кажется банальной, ее просто не замечаешь. Только некоторым персонажам дарованы краски — невинный розово-лиловый Офелии (Вера Параничева), вызывающе-красный в монохромном мире спектакля — Гертруде (Анна Донченко).

Гертруда с ее королевской статью — часть добычи нового короля (Кирилл Варакса). Нечто животно-яростное в отношениях коронованных особ отделяет их от мелкострастного окружения. Клавдий достиг своей цели — корона, власть, Гертруда, поэтому сцена молитвы оборачивается его торжеством: стоя на коленях, он хохочет. Ему не в чем раскаиваться, он агрессивно доволен результатом — скачет, беснуется, ликует. Он на вершине мира!!! Его ничего не мучает. И в этом он искренен. Конечно, он может только недоумевать, почему этот сумасброд Гамлет, единственный, не хочет признать его очевидные заслуги. Это тот тип цинизма, который нам хорошо знаком. Когда признаются во всех пороках и даже выносят их на обозрение: да, я такой, я ради достижения своей цели брата убил, а вы-то что можете? 

Все трепыхания Гамлета — попытки достучаться до этих людей. Не убить, не отомстить, а попытаться заставить их увидеть свои поступки не в искаженном зеркале современной морали, оправдывающей все, а так, как должно быть: убийство — зло, а не средство достижения цели. И тогда сцена «Мышеловки», где все роли играет сам Гамлет, — вовсе не возможность узнать, Клавдий или не Клавдий убил отца, а демонстрация своей позиции, чтобы все увидели эти события глазами принца. Привычная рефлексия Гамлет скрыта от нас, спрятана. Он выдает по капле только уже продуманное, десятки раз объясненное самому себе, ему нет надобности вербализировать процесс размышлений. Когда отмалчиваться становится нестерпимо, он взрывается гневной тирадой и тут же замолкает. Чем менее ожидаемы эти взрывы, тем они яростней. Разговор с матерью оборачивается бесконечными воплями.

Доведись ей, при таком развитии действия, присутствовать на поединке Лаэрта и Гамлета, вряд ли она стала бы пить за победу сына. Он ее раздражает так же, как всех. У этого Гамлета только один друг — Горацио (Алексей Забегин). Он умен и прост, соблюдает субординацию, видит все так же, как Гамлет, понимает события так же, как наследный принц, и на осторожных ногах следует за ним. Он явление другого мира, того, виттенбергского. Близки к этому Гамлету и стражники Марцелл (Михаил Касапов) и Бернардо (Филипп Дьячков), отлично понимаешь их, когда в страхе они взбираются под колосники или когда бегут за духом — защищать молодого Гамлета. Персонажи, чьи имена последнее, что удастся вспомнить в трагедии, обретши плоть и кровь, стали полноценными и равноправными действующими лицами, наравне с тем же Горацио. Зато привычно активные Розенкранц и Гильденстерн растворились в придворной челяди.

 Малодушные мечты о чистоте первого впечатления всегда посещают, когда интерпретация классического текста прирастила смысл к уже виденному или читанному. Размышления о том, что бы ты понял в этой постановке, если бы не смотрел других «Гамлетов», а только читал текст, всплывают, когда Гамлет не пытается найти подтверждения словам Призрака и, точно зная, кто убийца, не мстит, а пытается доказать, что так нельзя. Этому миру вырождения, облагороженного злодейства, активно подделывающегося под старый мир приличий, режиссер противопоставил творческую созидающую натуру, студента-поэта, готового собственными бедами написать пару гениальных строк и сойти с ума. 
 

Стоева Надежда. В отсутствие слов // «Петербургский театральный журнал», №3, 2010