«Жизнь и судьба»

Роман "Жизнь и судьба" был предназначен читателю 61-го года, но был арестован и стал доступен лишь в 1988-м. Читали все, открывая судьбу страны и собственную судьбу в новом свете правды. Через десятилетия общественных обид и разочарований, потеряв статус читающей страны, мы возвращаемся к книге Василия Гроссмана благодаря театру. Лев Додин в Санкт-Петербурге в Академическом Малом драматическом театре - Театре Европы поставил спектакль "Жизнь и судьба" Это новое произведение, но это - и второе явление великого романа.

Молчание, молчание! Мяч беззвучно перелетает через сетку, актеры бережно, стараясь не нарушить тишину, играют в волейбол. Так играли здесь до войны, до эвакуации. И незначительная эта деталь, выплывая из памяти, оживляет для нас жизнь и судьбу людей.

Сценическое пространство серо-стального цвета организовано так, что представляет и старый московский двор с волейбольной площадкой, и квартиру ученого, и блиндаж под Сталинградом, и немецкий концлагерь, и камеру Лубянки, и ГУЛАГ... И все эти "преображения" обеспечены художником Алексеем Порай-Кошицем простыми средствами: металлическая сетка похожа на решетку, а упирающийся в потолок буфет служит и хозяевам квартиры, и лагерникам. Известно, такая простота обслуживает гениальные замыслы. Ничего лишнего, отвлекающего, развлекающего, никаких украшений -здесь будет сказана правда, голая правда о жизни человека в объятиях "волкодава". Так было задумано писателем: история "века волкодава" в одном-единственном измерении - человеческом. Вне человека нет войны, нет победы, нет мира, свободы, ничего нет Сила романа в художественной многомерности, в его неторопливом, пронзительном, трепетном высказывании о ценности каждого мгновения жизни. Услышав, что роман обрел сценическую жизнь, читатель невольно вздрагивает: возможно ли это?

Огромный роман сжался по законам театральной поэзии, стал жестче, саркастичнее. Современный автор беспощаден, он пережил не только исторический обман народа после великой войны, о котором один из персонажей Гроссмана высказался так: "Помните, Сталин говорил: братья и сестры... А как немцев разбили, - директору коттедж, без доклада не входить, а братья и сестры - в землянки" но и немало других вполне трагических несуразностей истории государства и его народов. Додин сотворил полотно вроде Герники.

Когда за сеткой-решеткой возникают фигуры людей в полосатых робах, звучит немецкая речь и строевым шагом с немецкой песней узников ведут кормить, строго разделяя "для арбайтер" а через некоторое время за той же решеткой мы видим людей в ватниках, которые по команде, с песней, чеканя шаг, проходят по авансцене, чтобы в открывшемся окне буфета под выкрики "работающим!" получить в железной миске паек, и следом в то же окно вежливо обращаются ученые: "доктора" "научные сотрудники"... и, получив каждый свое, положенное, тихо отходят, продолжая научную беседу, становится жутко и страшно, потому что все в одном аду, только одни в ватниках, а другие пока при галстуках. Таков мизансценический язык режиссера, что смыслы, обгоняя друг друга, складываются в образ потрясающей силы и лаконичная его энергия поощряет способность восприятия зрителей. Равнодушных нет, и слез не стыдно.

Все в этом спектакле кажется импровизационным, и во всем - точный расчет, не впервые рождается сравнение с Феллини. Сама театральная форма уже воплощение замысла, она как приговор: все все знают все видят. Все в аду! И нечего больше прикидываться: "моя хата с краю" от меня ничего не зависит. Гроссман и Додин объявляют о всеобщей нашей ответственности за все, что "происходит.

В центре сцены железная кровать, по сути место вознесения для любящих, потому что и в аду есть мгновения жизни - любви. Мгновения! Штрум и Людмила замерли на кровати живой скульптурой, лирическая волна едва достигает зала, как огромный валенок лагерника опускается рядом, зэк спокойно перешагивает через них, чтобы на глазах зрителей прирезать сокамерника. Это совмещение, сведение на одном пространстве разносущностных, разномасштабных событий и действий в единую картину и создает образ всеобщего человеческого страдания. Человек - песчинка, винтик, пыль лагерная, не имеет значения, кто ты: гениальный физик или бесстрашный полководец, фанатичный коммунист или сомневающийся диссидент. Все под колпаком страха! -вот что это было. Недавняя наша история, жизнь без "прожиточного воздуха" (Мандельштам). Только бы не забыть - историческое легкомыслие так опасно.

Спектакль "Жизнь и судьба" - художественное событие в жизни общества, не только внутри театрального процесса. Додин вместе с Гроссманом напоминает нам сегодня, что без прожиточного воздуха гибнет нация, задыхаются поколения. Без прожиточного воздуха гибнут умы и таланты, гибнут слабые натуры и сильные, теряют ориентиры, сходят с колеи честные, совершают жестокости добрые, умирают науки и добродетели. Конечно, спектакль не мог вместить всех людей из книги Гроссмана, тут не обошлось без потерь. Но и того, что есть, достаточно, чтобы удержать кредо писателя: только через человека, через страдания конкретного человека - к пониманию страшного времени, видеть все объемно, замечать и свет, и тени.

Актеры Дедина наделены особой художественной чувствительностью, неудивительно, что, появляясь на сцене даже на короткое время, имея подчас совсем немного текста, они не только взаимодействуют с партнером, с атмосферой момента, но и наблюдают, слушают, включаются в многоплановое действие, успевают сделать что-то полезное общему образу спектакля. Игорь Черневич, Владимир Селезнев, Александр Кошкарев, Павел Грязнов играют по две роли, можно сказать, эпизоды, но такие разные и такие точные, они отпечатаются в памяти зрителя, и без них невозможна была бы столь живая среда, которая, по Гроссману, и есть лик времени.

Сложнейшая задача у Сергея Козырева - фанатичный коммунист Мостовский, выписанный в романе с какой-то печальной симпатией, во всяком случае, с пониманием и снисхождением, в спектакле развенчан с беспощадным сарказмом. Каким способом удается артисту сохранить верность и Гроссману, и Дедину не знаю, но получился стойкий, несчастный, во всем виноватый идеалист.

В центре спектакля, как и в романе, ученый с мировым именем Виктор Павлович Штрум, играет его артист мировой известности Сергей Курышев. Не первый раз его герой, будучи по воле писателя центром притяжения для всех персонажей, оказывается слишком нервным, импульсивным, скромным и даже неуверенным. В согласии с замыслом режиссера Штрум Курышева - гениальный интеллигентный чудак, возможно, в сложнейшей партитуре спектакля только так и надо. В романе, однако, Штрум -блестящий человек, могучий интеллект, талант, знающий себе цену, остроумец, наконец, в какой-то момент триумфатор, победитель, как характер и личность совсем не одуванчик, мужчина, которого любят женщины, который способен замечать то, что другие предпочитают не знать; и когда такого человека система сломила, приходится думать не только о трагедии личности, индивидуума, но о трагедии общества, которое с этого момента окончательно становится безнадежным. Известно, спектакли Додина не застывают в премьерном виде, они живут, растут, развиваются как живой организм, и, может быть, сила актерского и человеческого обаяния артиста постепенно уточнит рисунок, ведь это были самые первые представления.

И теперь о главном: о святости, о вере в человека, о Матери, бесстрашной и беспомощной, любящей до последнего вздоха и потому бессмертной, о героине, представления о которой у Гроссмана и Додина полностью совпадают. Татьяна Шестакова с текстом Письма матери Штрума из гетто вошла в спектакль в первые его минуты - "... Людей, Витя, трудно понять по-настоящему..." - и осталась его сердцем, его нервом и нравственным светом до конца. Вот чудо живого театра: внутри стремительного монтажного действа возникает чистейшая проза, подробное, конкретное, неспешное исповедальное слово, и не только не нарушает ритма, но значительно усиливает и обостряет восприятие целого. Татьяна Шестакова появляется как бы по зову души Штрума: мать освещает суд совести, но и обороняет сына от греха отчаяния. Не только Штрум слушает ее, ее слышат, слушают все, кто на сцене. Преобразующее душу впечатление производит образ матери, созданный актрисой, в нем ее уникальный актерский дар, ее человеческая глубина и душевная щедрость. Как и во всех шедеврах Додина, Татьяна Шестакова здесь незаменима.

Лев Додин долго шел к этому спектаклю, может быть, даже мысли о нем соединились с его очередной (и очень своевременной) педагогической идеей: работали над Гроссманом всем курсом пять лет и студенты Академии театрального искусства вышли на знаменитую сцену МДТ вместе с его актерами.

Спектакль многофигурный, заселен в основном студентами, каждый персонаж - живое лицо, каждый важен и в какой-то момент выведен на крупный план. У Додина вообще не бывает массовок, а только групповой портрет. Елену Соломонову (жена Штрума Людмила), Дарью Румянцеву (Надя), Елизавету Боярскую (Женя), Данилу Козловского (Новиков) зрители, несомненно, запомнят, потому что это уже актерские имена. Доверие постановщика и педагога для студентов - высшая оценка, но зритель судит о них наравне с додинскими артистами - и это еще один академический экзамен. Они его выдержали, и многие актерские поколения позавидуют их успеху. А для театральной педагогики, искусства в целом это вообще имеет неоценимое значение: в эпоху шоу и сериалов на сцену выходит большая группа артистов, воспитанных в традиции "Братьев"! Хочется думать, что класс Додина выпуска 2007 года станет надежной защитой русской драмы от так называемой бродвейской театральности. Они перетанцуют и перепоют бродвейских звезд, но ни при каких обстоятельствах не спутают светскую жизнь с жизнью народа, потому что изучали историю страны по судьбам людей, потому что их университетами стали Гроссман и Додин.

 

Нинель Исмаилова. Второе явление Гроссмана // Культура, 22 марта 2007 года