«451 по Фаренгейту»

Поставить сегодня в театре роман Рея Брэдбери «451о по Фаренгейту» может только очень смелый человек. Тот, кто не боится быть заведомо старомодным, пафосным и прекраснодушным, кто сам всегда следует совету американского писателя, который тот вынес в эпиграф своего романа: «Если тебе дали линованную бумагу — пиши поперек». Таким человеком «поперек» оказался Адольф Шапиро, решивший на сцене Et Cetera возродить традиции отечественного социального театра.

Если кто не помнит, антиутопия Брэдбери, написанная в середине прошлого века, — о том, как цивилизация, которая начала уничтожать культуру, погибла. Ее герой Монтэг состоит в команде пожарных, сжигающих книги, но постепенно прозревает, восстает и становится свидетелем конца света. Он попадает в компанию тех, кто призван сохранить духовную память человечества, — с этих бредущих во тьме светящихся силуэтов и начинается спектакль. К работе над ним Шапиро привлек серьезные силы: художника Бориса Заборова (он много лет занимался книжной графикой, а с 1980 года живет в Париже), замечательного мастера по свету Глеба Фильштинского и помимо актеров театра Александра Калягина двух приглашенных звезд — эстонского артиста и режиссера Эльмо Нюганена (Монтэг) и питерского актера Сергея Дрейдена (он играет профессора Фабера). Наконец, постановщик сам написал пьесу, щедро сдобрив ее цитатами из знаменитых литературных произведений и собственными рассуждениями о вреде телевидения, компьютеризации и единодушия во время выборов президента.

В комнате Монтэга — три огромные стены, они же телевизионные экраны, которые бесперебойно транслируют то латиноамериканские сериалы, то реалити-шоу, то передачу «Как стать миллионером». Его жена, превратившаяся в живую телевизионную приставку, мечтает о четвертой такой же стене. Вокруг его дома носятся машины-ракеты и бродит собака-робот, запрограммированная на то, чтобы уничтожать книги и мыслящих особей. Зловещий начальник пожарных предрекает войну и утверждает: «Зачем решать проблему, если ее можно сжечь». Все это было бы похоже на пародию, если бы не два обстоятельства: беззащитная искренность автора спектакля и мастерство Нюганена, который в лучших сценах играет вечную тему противостояния человека хаосу жизни.

Когда-то Эльмо Нюганен замечательно поставил в Таллинском городском театре спектакль о Платонове, герое первой пьесы Чехова. Там никто не сжигал книг, но люди точно так же маялись от собственного несовершенства и бездуховности. Было очевидно, что если они не поменяют что-то важное внутри себя, жизнь может остановиться. В сущности, и Чехов, и Брэдбери говорили об одном и том же, только по-разному. Ощущение гибельности мира присуще каждому художнику, и вряд ли одна эпоха дает для этого больше пищи, чем другая. Дело не в этом. Пастернак как-то заметил, что присутствие искусства на страницах «Преступления и наказания» потрясает гораздо больше, чем преступление Раскольникова. А если искусства не хватает, то и страшные танцы пожарных на металлических ходулях, на которых они похожи на динозавров, и эффектные сцены ядерного апокалипсиса, и даже выжившие Шекспир, Будда и апостолы в белых одеяниях кажутся всего лишь забавным развлечением, а предостережения авторов - чем-то вроде напоминаний «Мойте руки перед едой».

Не может устареть страх человека перед концом света. Нельзя забыть время, когда за хранение запрещенных книг если и не сжигали, то сажали в тюрьму — эта память присутствует в спектакле Шапиро, который весь — из шестидесятых с их восхитительной верой в то, что искусство способно переделать мир и что противостоять унификации общества можно монологами лирического героя о дожде и ромашках. Увы, может устареть театральный язык, на котором мы говорили так долго. Это особенно остро ощущаешь в сценах с профессором Фабером. Хороший актер Сергей Дрейден, который является для Шапиро чем-то вроде талисмана (в его мхатовском «Вишневом саде» он играл Гаева), выезжает на сцену в инвалидной коляске, прижимает к груди книгу и начинает произносить прописные истины. Все, что он говорит, абсолютно правильно, но невозможно избавиться от чувства неловкости — когда-то так играли старых учителей в тюзовских спектаклях.

У Адольфа Шапиро получился очень личный спектакль, выдающий и его раздражение по поводу непонятной новой реальности, и его растерянность, и вполне понятное желание схватиться за любимые стихи и строки Екклесиаста как за соломинку, чтобы не утонуть в мире пошлости и масскультуры. Этот пафос наверняка многие разделят, так что постановка найдет своего зрителя. И все-таки сегодняшний театр предполагает более тонкий и сложный разговор о современности, а попытки скрестить его с откровенной публицистикой редко бывают удачными.
 

Нина Агишева // "Огонек", N 1-2, 2008, 01.01.2008